Неточные совпадения
Перед нею — лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая
книга в
желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям.
На этажерках, правда, лежали две-три развернутые
книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были
книги, покрылись пылью и
пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
На столе лежала какая-то толстая в
желтой обертке
книга, но Смердяков не читал ее, он, кажется, сидел и ничего не делал.
Я спустился в эту темноту, держась за руку моего знакомого. Ничего не видя кругом, сделал несколько шагов. Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы бросил тень на ребра сводов.
Желтые полосы заиграли на переплетах
книг и на картинах над письменным столом.
Мужичок… Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке,
желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд… Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком… (Перелистывает
книгу.) Читал вот
книгу и ничего не понял. Читал и заснул.
Лавки выкрашены
желтою охрой, полати — синею краской, иконостас в переднем углу и деревянная укладка с
книгами в кожаных переплетах — зеленой.
Во второй комнате стояла
желтая деревянная кроватка, покрытая кашемировым одеялом, с одною подушкою в довольно грязной наволочке, черный столик с большою круглою чернильницею синего стекла, полки с
книгами, три стула и старая, довольно хорошая оттоманка, на которой обыкновенно, заезжая к Помаде, спал лекарь Розанов.
Сторож сбегал куда-то и вернулся с огарком и затрепанной
книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два трупов, которые лежали прямо на каменном полу правильными рядами — вытянутые,
желтые, с лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками крови на лицах, с оскаленными зубами.
Каждый раз, когда
книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало
желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему...
Выпив чашку чая, Наташа шумно вздохнула, забросила косу за плечо и начала читать
книгу в
желтой обложке, с картинками.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет
книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом — я вижу:
желтая рука схватила
книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку…
И вот — 21.30. В комнате слева — спущены шторы. В комнате справа — я вижу соседа: над
книгой — его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб — огромная,
желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа — ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу — ряд
желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется — эти строки обо мне.
Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь — и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент — и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних
книг;
желтая бронза — канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над
книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная
желтая парабола. Морщины на лбу — ряд
желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти
желтые строки — обо мне.
Приспособленная из кладовой, темная, с железною дверью и одним маленьким окном на террасу, крытую железом, лавка была тесно набита иконами разных размеров, киотами, гладкими и с «виноградом»,
книгами церковнославянской печати, в переплетах
желтой кожи.
С каждой новой
книгой эта несхожесть русской жизни с жизнью иных стран выступает предо мною все яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение в правдивости
желтых, зачитанных страниц с грязными углами.
Из этого шкафа он достал Евгениевский «Календарь», переплетенный в толстый синий демикотон, с
желтым юхтовым корешком, положил эту
книгу на стоявшем у его постели овальном столе, зажег пред собою две экономические свечи и остановился: ему показалось, что жена его еще ворочается и не спит.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с
жёлтой страницы развёрнутой
книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
В этих двух комнатах всегда пахло росным ладаном, горелым деревянным маслом, геранью,
желтыми восковыми свечами, которые хранились в длинном деревянном ящике под иконостасом, и тем специфическим, благочестивым по преимуществу запахом, каким всегда пахнет от старых церковных
книг в кожаных переплетах, с медными застежками и с закапанными воском, точно вылощенными, страницами.
Он с треском уселся на стул, раскрыл
книгу, низко наклонился над ней и, водя пальцем по
жёлтой от старости толстой бумаге, глухо, вздрагивающим голосом прочитал...
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали
жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал
книгу и с беспокойством спрашивал товарища всегда об одном...
Евсей вздрогнул, стиснутый холодной печалью, шагнул к двери и вопросительно остановил круглые глаза на
жёлтом лице хозяина. Старик крутил пальцами седой клок на подбородке, глядя на него сверху вниз, и мальчику показалось, что он видит большие, тускло-чёрные глаза. Несколько секунд они стояли так, чего-то ожидая друг от друга, и в груди мальчика трепетно забился ещё неведомый ему страх. Но старик взял с полки
книгу и, указывая на обложку пальцем, спросил...
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым как бы правым глазом. Но — и тут уже зеркало не было виновато — на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась
книга в
желтом переплете с надписью «Сахалин». Там были фотографии разных мужчин.
И рука его дрожит, и дрожит в ней
желтый лист
книги с красными и черными литерами.
Когда вошел в казначейскую комнату Николай Фермор, «косоротый» придержал его, пока два случившиеся здесь офицера вышли, а потом предложил ему для учинения расписки казенную
книгу, а когда тот расписался в получении следовавших ему казенных денег (кажется, что-то около сорока рублей), тогда казначей подал ему эти деньги и затем, спустя левую руку в стоявшую возле него корзину, подал пачку ассигнаций, перетянутую
желтою бумажною полоской.
Скоро отдали Леону ключ от
желтого шкапа, в котором хранилась библиотека покойной его матери и где на двух полках стояли романы, а на третьей несколько духовных
книг: важная эпоха в образовании его ума и сердца!
А потом, как вчера и всегда, ужин, чтение, бессонная ночь и бесконечные мысли все об одном. В три часа восходило солнце, Алена уже возилась в коридоре, а Вера все еще не спала и старалась читать. Послышался скрип тачки: это новый работник пришел в сад… Вера села у открытого окна с
книгой, дремала и смотрела, как солдат делал для нее дорожки, и это занимало ее. Дорожки ровные, как ремень, гладкие, и весело воображать, какие они будут, когда их посыплют
желтым песком.
Старый раб, услыхав о событии, проник сюда с
книгой, которая была старше его самого, и, прилепив к медной пряжке черного переплета грошовую
желтую свечку, стал у мраморного подоконника и зашамшал беззубым ртом: «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых».
Комната Елизаветы Алексеевны была очень маленькая, с окном, выходившим на кирпичную стену. На полочке грудою лежали
книги, и среди них
желтели обложки сочинений Достоевского и Григоровича — приложений к «Ниве».
Общей прессой — без различия направлений и вплоть до самых «
желтых» уличных газет —
книга была встречена восторженно.
До войны я занимался в журнале обзором иностранных литератур, и теперь возле меня, на расстоянии руки, лежала груда этих милых, прекрасных
книг в
желтых, синих, коричневых обложках.
По данному заранее наставлению Мамон положил на стол горсть серебра и пал опять на землю. Тут снова пошли ходить струи дыма, сгущались более и более и наконец затмили все предметы. Исчезли и таинственный старик, и
книга Адамова; только мелькали вниз и вверх семь огненных пятен, и череп скалил свои
желтые зубы. Голова у Мамона закружилась, и он пал без памяти. Придя в себя, очутился на берегу Яузы, где его ожидали холопы и лошадь его.
В столовой, рядом, давно уже ходили, разговаривали и стучали посудой. Потом все затихло, и послышался хозяйский голос Сергея Андреича, отца Павла, горловой, снисходительный басок. При первых его округлых и приятных звуках будто пахнуло хорошими сигарами, умной
книгой и чистым бельем. Но теперь в нем было что-то надтреснутое и покоробленное, словно и в гортань Сергея Андреича проник грязно-желтый, скучный туман.
Отцу протопопу не спалось. Он долго ходил по своей комнате и наконец подошел к небольшому красному шкафику, утвержденному на высоком комоде с выгнутою доскою. Из этого шкафа отец протопоп достал евгениевский календарь, переплетенный в толстую синюю папку с
желтым холщовым корешком, положил эту
книгу на круглом столике, стоявшем у его постели, и зажег перед собою две экономические свечки.